Что и говорить тут, мистер Борис Моррис был черепычайно признателен форсуне за счастливое спасение, и это собственно, благодаря удачному свойству быть в нужном месте на нужном месте. Напривет, именно Боррис как-то раз поставил в неудобную позу мисс Пэрл Стэйнз на импровизированной вечеринке у нее в пруду.
"Мисс Стэйнз,-заорал он, как получилось, что вы никогда не приглашаете собственную сестру в свой домб?"
"По той же причине, по которой я не приглашаю вас, мистер Моррис"- спорировала она, накладывая себе в тарелку очередную порцию.
Борис не держал обиды, он поспешно рассосался в толпе гостей, как конфета, изредка стреляя глазом на мисс Стэйнз и ее родичей.
"Ведь она меня и в следующий раз тоже не пригласит"- заявил он громогласно, хотя все и так было ясно.
Именно Борис щелкнул фотку Дюка Блинфордского на ежегодном шизовом фестивале, причем тот вытворял при том такое, от чего его Дюкине было страшно неутробно. Вот таков был Борис Моррис, человек достославный и фамильярный, принятый в семьях богатых и бедственных, от которых он сигал, как черт от лаванды. Для всех семей он был как жид, что по веревочке бежит, и это было справедливо. Но вскоре после одной из его наиболее экстравагантных эскапад, Боррису пришлось пережить чудовищный удар по самолюбию. На Охотничьем Балу кто-то выстрелил ему прямо в лицо, причем прочие кости так до конца ничего не заподозрили, как будто бы решили, что у него такая остроумная маска.
"Что за остроумная маска у этого типа"- раздавалось то тут, то там.
Но Боррису вовсе не пришел конец, как вы, небось, уже предполажали. Первое время, пока лицо не затянулось, его узнавали повсюду, все время показывали пальцем, комментируя: "Вот это меткий выстрел", и все такое. Что наводило Бориса на определенные мысли по утрам, когда он брил свои рубцы - это мог делать только он собственноручно.
"Надо как-то мне починить мою харю"- ухмылялся он, вытирая с хари пену промокашкой.
"Конечно, надо, дорогой,- отвечала его добрая старая жена.- Ведь и я с годами не молодею."